Ромен Роллан. Жизнь Вивекананды

Это путешествие в действительности является изумительным приключением. Юный Свами пускается в путь наобум, с закрытыми глазами. Он смутно слышал разговоры о каком-то Парламенте религий, который когда-то должен открыться где-то в Америке, и он отправляется туда, причем ни он сам, ни кто-либо из его индийских учеников и друзей, студентов, пандитов, министров, магараджей, не потрудились навести точные справки. Он не знает ничего — ни даты открытия, ни условий участия в собрании. У него нет никакого документа, подтверждающего его полномочия. Он идет вперед, уверенный в успехе, как будто ему достаточно было только появиться в свой час — в час, указанный богом. И хотя магараджа Кхетри взял для него билет на пароход и снабдил его, вопреки его воле, этим великолепным одеянием, которому суждено было загипнотизировать падких на зрелища американцев не менее, чем его красноречие, — ни он сам, ни другие не подумали о климатических условиях и обычаях страны. Он будет мерзнуть на пароходе, подъезжая к Канаде, и ходить в платье, которое надевают в Индии в дни торжеств и гуляний.

Он отплывает из Бомбея 31 мая 1893 года, проезжает через Цейлон, Пегонг, Сингапур, Гонконг, откуда совершает поездку в Кантон, Нагасаки, а затем сушей отправляется в Иокогаму, осмотрев также Осаку, Киото и Токио. Везде — и в Китае, и в Японии — его внимание привлекает все то, что может подтвердить его предположение, его убеждение в том, что религия древней Индии озаряет государства Дальнего Востока, в духовном единстве Азии. В то же время мысль о страданиях, которые терпит его родина, не покидает его; и картина прогресса Японии растравляет его рану.

Он едет из Иокогамы в Ванкувер и, после переезда по железной дороге, около середины июля оказывается, совершенно ошеломленный, в Чикаго. По дороге его порядочно общипали. Для жуликов он явная пожива, — его видно издали. Первым делом этот большой ребенок пошел бродить, разинув рот, по мировой ярмарке, каковой является всемирная выставка в Чикаго. Все для него ново, все поражает его. Он никогда не мог себе представить мощи, богатства, изобретательского гения западного мира. Благодаря своей жизненности, более сильной и более реагирующей на силу, чем у какого-нибудь Тагора или Ганди, которых подавляло буйное движение и шум, европейско-американская (особенно американская) техника, — Вивекананда дышит здесь свободно; он испытывает от всего этого опьяняющий подъем, и первым его порывом является юношеское увлечение; он не жалеет восторгов. Двенадцать дней он поглощает жадными глазами этот новый мир. Затем он вспоминает о том, что ему следует отправиться в информационное бюро Парламента религий… О неожиданность! Он узнает, что Парламент открывается лишь после 10 сентября, что срок записи делегатов прошел и что, прежде всего, запись не принимается без официальных полномочий. Между тем у него нет никаких полномочий; он — незнакомец, не представляющий признанной общины, а кошелек его пустеет; его средства не позволят ему дожидаться открытия конгресса. Он ошеломлен. Он телеграфирует о своей беде друзьям в Мадрас, чтобы какое-нибудь официальное религиозное общество оказало ему поддержку. Но официальные общества не прощают независимым умам, что они посмели обойтись без них. Один из председателей общества бросает такой ответ:

— Пусть этот дьявол подыхает от холода! (Let the devil die of cold !)

Дьявол не подыхает и не сдается… Полагаясь на судьбу, он, вместо того чтобы в бездеятельности беречь несколько оставшихся у него долларов, тратит их на поездку в Бостон. Судьба ему помогает. Судьба всегда помогает тем, кто умеет ей помогать. Человек, подобный Вивекананде, не может нигде пройти незамеченным. Этот незнакомец околдовывает всех. В вагоне бостонского поезда его вид, его ответы поражают соседнюю пассажирку, богатую даму из Массачусетса, она его расспрашивает, заинтересовывается им, приглашает его к себе в дом, знакомит с эллинистом Дж. Г. Райтом, профессором Гарвардского университета, и тот, пораженный с первой же встречи одаренностью молодого индуса, предоставляет себя в его распоряжение: он настаивает на том, чтобы Вивекананда представлял индуизм в Парламенте религий; он пишет председателю комитета; он дает оставшемуся без средств страннику железнодорожный билет в Чикаго, рекомендательные письма в комиссию по предоставлению делегатам помещения. Итак, все улажено.

Вивекананда возвращается в Чикаго. Поезд приходит поздно, а беззаботный юноша потерял адрес комитета и не знает, куда деться. Никто не удостаивает «этого цветного» указанием. Он находит в углу вокзала большой пустой ящик, устраивается там и засыпает. Утром он ходит, ища дорогу, прося подаяния от двери к двери, как саньяси. Но он ведь в городе, который, как Панург, знает тысячу и один способ добывать деньги, кроме способа святого Франциска — нищенства во имя божие. Добавлю, что в квартале, где он находился, говорят только по-немецки, никто его не понимает: его принимают за негра, перед ним захлопывают двери. Долго пробродив, он в изнеможении садится на улице. Из одного окна замечают его и спрашивают, не делегат ли он в Парламент религий, его приглашают войти, и опять судьба помогает ему встретить одну из тех, кто потом станут его вернейшими последовательницами<> в Америке. Дав ему отдохнуть, его сопровождают в Парламент. Он находит там помещение.

Полное приключений путешествие, в котором он едва не погиб, на этот раз приводит его в гавань. Но настало время действовать, а не отдыхать. Теперь, когда случаю отдана его часть, — дорогу воле! Вчерашний незнакомец, бедняк, презираемый за свой цвет толпою, в которой смешались подонки полудюжины народов мира, с первого же слова подчинит всех царственной власти своего гения.

В понедельник, 11 сентября 1893 года, открылись заседания Парламента. Кардинал Джиббонс восседал в центре. Вокруг него справа и слева разместились делегаты Востока: Пратап Чандер Мазумдар, глава Брахмо-Самаджа, старый друг Вивекананды, представитель теистов Индии, и Нагаркар из Бомбея, Джармапала, представитель цейлонских буддистов, Ганди, представитель джайнов, Чакраварти, представлявший вместе с Анни Безант Теософское общество. Но не они, а молодой незнакомец, не бывший ничьим представителем, но представлявший все, человек, не принадлежавший ни к какой секте, но принадлежавший всей Индии, притягивал взоры тысяч слушателей. Его поразительная внешность, гордое благородство осанки и яркий наряд<>, подчеркивавший необычайность этого явления из сказочного мира, не позволяли заметить, как он взволнован. Он сам не делал из этого тайны. Ему в первый раз приходилось говорить в подобном собрании, и когда делегатам, которых представили одного за другим, надо было самим обратиться к публике с кратким приветствием, Вивекананда откладывал свою речь несколько раз, до самого конца дня.

Но вот он выступил, и вспыхнуло пламя. После бесцветных холодных рассуждений других докладчиков он зажег души толпы слушателей. Едва он произнес простые слова:

— Мои американские сестры и братья!..

как сотни людей поднялись со своих мест, приветствуя его. Он спрашивал себя, относится ли это к нему. Он был первым, кто, сам того не зная, нарушил формализм, царивший в конгрессе, и заговорил с массами тем языком, которого они ждали. Когда восстановилась тишина, он приветствовал самую молодую нацию от лица самого старого в мире монашеского ордена — ведического ордена Саньяси. Он представил индуизм как мать всех религий, которая преподала людям двойную заповедь:

— Примите, поймите друг друга!

Он привел два прекрасных текста из священных книг:

«Если кто приходит ко мне в каком бы то ни было образе, Я сам прихожу к нему».

«Все люди трудятся на путях, которые в конце приводят ко Мне».

Другие ораторы говорили каждый о своем боге, о боге своей секты. Он — он один — говорил о боге их всех, объединяя их всех во вселенском Существе. Дыхание Рамакришны опрокинуло все границы, исходя из уст его великого ученика. На мгновение исчезли Пиренеи! Парламент религий устроил овацию юному оратору.

В следующие дни он выступал десять или двенадцать раз. И каждый раз он повторял, с новыми доводами и с той же силой убеждения, свое положение о вселенской религии, не ограниченной пределами времени и пространства, объединяющей все credo человеческого духа, от рабского фетишизма дикаря до наиболее широких представлений о творце, выдвинутых современной наукой, сливающей их в грандиозном гармоничном синтезе, который не подавляет надежды отдельной личности, а, наоборот, помогает всем надеждам расти и развиваться, согласно природе каждого человека. Нет иного догмата, кроме божества, начертанного в человеке, и способности последнего бесконечно развиваться…

«Предложите эту религию миру, — и все народы мира последуют за вами. Собор Ашоки был собором буддийской веры. Собор Акбара был просто светской академией. На долю Америки выпало возвестить всему миру, что Божество присутствует во всех религиях. Да вдохновит вас тот, кто является Брахманом индусов, Ахурамаздой зороастрийцев, Буддой буддистов, Иеговой евреев, Небесным Отцом христиан… Христианину не надо стать индуистом или буддистом, а индуисту или буддисту — христианином. Но каждый должен проникнуться учением других, не переставая культивировать свою индивидуальность и развиваться сообразно своим собственным законам… Парламент религий доказал, что святость, чистота, милосердие не являются исключительной принадлежностью какой-либо религии мира и что каждая вера создала мужчин и женщин, являвшихся лучшими представителями человечества… На знамени каждой религии будет вскоре начертано, невзирая на ее сопротивление: «Взаимопомощь, а не борьба. Взаимное проникновение, а не разрушение. Гармония и мир, а не бесплодные дискуссии».

Впечатление, произведенное этими сильными словами, было громадно. Через голову официальных представителей Парламента они были обращены ко всем и всколыхнули общественное мнение. Слава Вивекананды внезапно воссияла, и это послужило на пользу всей Индии. Американская пресса признавала это: «Он, без всякого сомнения, самая крупная фигура в Парламенте религий. Мы чувствовали, слушая его, как нелепо посылать миссионеров в эту просвещенную страну…»

Легко понять, что подобное утверждение не слишком ласкало слух христианских миссионеров. Успех Вивекананды вызвал у них жестокое озлобление, которое в дальнейшем не остановилось перед применением самого недостойного оружия. Не в меньшей степени обострилась и ревность некоторых представителей Индии, считавших, что их затмил этот «бродячий монах», без полномочий и мандата. Не простила ему и теософия, к которой Вивекананда никогда не питал нежных чувств.

Но в этот первый час рождающейся славы — этого восходящего солнца — сияние света рассеяло все тени. Вивекананда оказался героем дня.

Каковы же были его чувства при этой победе? Он горевал. Бродячий монах видел, что жизнь в свободном уединении с богом — кончена. Какой религиозной душе не будут понятны эти сожаления? Он сам хотел этого… Нет! За него хотела неведомая сила, внушившая ему его миссию… Но другой внутренний голос говорил ему: «Откажись! Живи в боге!» Никогда он не мог внять одному голосу, не изменив, хоть отчасти, другому. Отсюда — периодические кризисы этого бурного духа, терзаний которого, по внешности противоречивых, но тем не менее логичных, никогда не могли понять более цельные умы; те, чья мысль не знает противоречий, делают из своей скудости обязательную добродетель и считают беспорядочностью или двойственностью мощное и трагическое стремление чрезмерно богатых душ к гармонии. Вивекананда всегда был и будет мишенью таких недоброжелательных суждений, для смягчения которых он, из гордости, ничего не желал сделать.

Сложность царила не только в его душе, она таилась и в самом его положении. Как до, так и после успеха (и может быть, в большей мере после) задача его была трудной. Едва не погибнув от бедности, он рисковал быть раздавленным гнетом богатства. Американский снобизм набросился на него и в первом порыве угрожал его задушить своей роскошью и суетностью. Вивекананда страдал до тошноты, думая об этих брошенных деньгах. Ночью, в своей комнате, он испытывал приступы отчаяния, он катался по полу, представляя себе народы, умирающие от голода.

«О, Мать, — стонал он, — что мне делать с моей славой, когда мой народ пребывает в нищете!…»

Отчасти чтоб послужить делу несчастной Индии, отчасти чтоб избавиться от опеки своих богатых покровителей, он принял предложение одного лекционного бюро совершить поездку по Соединенным штатам: Восток и средний Запад, Чикаго, Айова, Де Муан, Сент-Луис, Миннеаполис, Детройт, Бостон, Кембридж, Балтимора, Вашингтон, Нью-Йорк и т. д. Средство было рискованное. Но если они думали, что он, по примеру стольких других лекторов, будет срывать аплодисменты и доллары, подставляя кадильницу под нос американской публики, то их скоро постигло разочарование!..

Первое впечатление изумления и восторга перед потрясающей мощью молодой республики рассеялось. Вивекананда почти сразу же наткнулся на грубость, бесчеловечность, умственную ограниченность, узкий фанатизм, колоссальное невежество, на подавляющую наивную и самоуверенную неспособность понять все то, что думает, что верует, что живет иначе, чем избранный народ рода человеческого… Он не был терпеливым. Он не щадил ничего. Он клеймил пороки и преступления западной цивилизации, присущие ей черты насилия, хищничества, разрушения. Однажды в Бостоне, когда ему предстояло говорить на прекрасную религиозную тему, особенно ему близкую, он почувствовал такое отвращение при виде аудитории, хитрых и жестоких рож деловых и светских людей, что не пожелал дать им доступ в свое святилище и, внезапно переменив предмет, с негодованием обрушился на цивилизацию, представителями которой были эти волки и лисицы. Скандал получился громкий. Сотни слушателей покинули зал. Печать пришла в неистовство.

Особенно беспощаден он был к ложному христианству, к религиозной лжи:

«Прекратите вашу похвальбу! Что ваше христианство сумело когда-либо сделать в мире без оружия?.. Вашу религию проповедуют во имя роскоши. Проповеди, которые я слышал здесь, — сплошное лицемерие… Вся эта груда богатств, говорящая от имени Христа! Да Христос не нашел бы у вас камня, чтобы преклонить голову… Вы не христиане… Возвратитесь к Христу…

Взрыв ярости был ответом на это презрительное поучение. С этого дня за ним по пятам ходили толпы клерджименов, преследовавших его своими нападками и обвинениями, доходя до того, что распространяли в Америке и в Индии гнусную клевету о его жизни и нравственности. Достаточно постыдно и то, что некоторые представители индусских соперничавших обществ, задетые успехом Вивекананды, не побоялись подхватить эти низкие сплетни ненавистников-миссионеров. А эти христианские миссионеры, в свою очередь пользуясь оружием, данным им в руки ревнивыми индусами, с комическим усердием доносили в Индию на свободного саньяси, который в Америке не соблюдал строгого устава, предписываемого правоверным индуизмом. Вивекананда с отвращением увидел в испуганных письмах своих учеников из Индии горькую пену волн, поднятых ханжами. Как величественно он снова бросает ее в лицо тем, кто хочет забрызгать его этой грязью!

«Неужели вы думаете, что я родился, чтоб жить и умереть в шкуре одного из этих трусливых служителей каст, суеверных, безжалостных, лицемерных, безбожных, которых вы найдете только среди культурных индусов? Я ненавижу трусость. Я не хочу иметь ничего общего с этими трусами… Я принадлежу всему миру так же, как и Индии. Не следует шутить с этим! Какая страна имеет на меня особые права? Разве я раб какой-либо нации?.. Я чувствую за собой власть более могущественную, чем человек, или бог, или дьявол!»

Письмо одного из его американских учеников, Свами Крипананды, набрасывает нам картину его злоключений в Соединенных штатах:

«Эта оранжерейная атмосфера псевдорелигиозных уродств, пожираемых нездоровой жаждой ненормального, оккультного, исключительного, где бессмысленное легковерие порождает сотни безумных обществ: привидений, махатм, лжепророков, — этот приют безумцев всех цветов, был для Вивекананды отвратительным окружением. Ему прежде всего было необходимо очистить эти авгиевы конюшни…»

Он послал ко всем чертям толпу зевак и фигляров, ловящих рыбу в мутной воде, ротозеев, сбежавшихся на его первые лекции. Тотчас же он начал получать от интриганов, аферистов, религиозных шарлатанов предложения сотрудничества, обещания, угрозы, шантажирующие письма. Он не терпел никаких посягательств на себя. Он отбрасывал всякие объединения одной секты против другой. И ни разу он не избегал случая вступить в открытую борьбу, и борьбу беспощадную, против всех «комбинаций», стремившихся его использовать.

Поспешим сказать, к чести Америки, что эта нравственная неподкупность, этот мужественный идеализм, эта бесстрашная честность привлекли ему со всех сторон избранный круг защитников и почитателей, из которых образовалась группа его первых западных учеников и наиболее активных работников в его деле возрождения Индии.